Когда книга “На берегах исключённой реки” была ещё не дописана (“вроде бы, будет какое-то название”), Аркадий Драгомощенко говорил, что это – отчёты о погоде.
Как сводка погоды, поэзия адресована всем и никому в частности, но каждого касается лично, и “касается” здесь следует читать как реальное, физическое действие, как дождь в лицо или солнце в спину. Как сводка погоды, поэзия чуть-чуть изменяет ход жизни того, кто её читает. Как сводка погоды, поэзия – не пророчество и, тем более, не самосбывающееся предсказание, а скорее – наблюдение, основанное на опыте. Местность же поэзии разделяема всеми читателями. Это словно бы сводка погод всех городов, сложенная воедино. И – как сводка погоды, как разговор о ней – поэзия неизбежна и вездесуща, ни к чему не обязывает и даёт неисчерпаемую тему для разговора.
Всякий читатель живёт в своих пределах, так что и погода у него – своя. Кому-то ветер и холод несёт облегчение, кому-то – боль в суставах. Небо невечно и переменчиво, и когда поэзия перестаёт обращаться за небеса, её горизонт ограничивается тем слоем воздуха, в котором человек может дышать. Боги уходят, но разговор о погоде нескончаем. Кант, под конец жизни разучившийся, по его собственным словам, думать, приписывает свою “мозговую судорогу” смещениям в магнитном поле земли. А Рахель Варнхаген, страдавшая от кантианского принуждения жить под пустым небом и каждый день оставаться собой, во всяком письме непременно сообщает адресату о погоде за окном. Погода – нечто земное, неотменимое и общечеловеческое, погода совершается по сю сторону неба, и потому заговорить о погоде нетрудно с любым собеседником. Когда воздух густ от неловкости, такой разговор может разрядить атмосферу. И вообще, что, как не погода, способно связать воедино дни и состояния, когда жизнь приносит то обрывок воспоминания, то забвение, то потерю ориентации на новом, на старом месте? Среда поэтического слова и есть воздух, наделённый свойствами сегодняшней погоды. Поэзия – разговор ни о чём, пустой разговор о погоде, но он, обрываемый, продолжается, пока есть воздух. Благодаря воздуху, у поэзии есть звук, а благодаря погоде, у неё есть и ландшафт.
Поэзия Аркадия Драгомощенко живёт на новом, на старом месте, в местности, открытой всем ветрам: на берегах исключённой реки. Где это? Нигде, и везде. Исключённая река – это река, которой нет, потому что не может быть. Не может быть либо потому, что в этом месте уже есть река, либо потому, что нет реки, а есть другая местность. В каждой точке на поверхности глобуса есть исключённая река. Исключённая – то есть, полностью истекшая, совершившаяся и переставшая быть, вернувшаяся назад в собственный ключ. Это та река, которая остаётся после того, как Истер, текущий вспять у Гёльдерлина, родник, журчащий обратно в крепь у Мандельштама, проделывает весь путь назад к собственному истоку. Здесь, на берегах исключённой реки, не пытаются начать заново и не сокрушаются о потерянном. Скорее, ставят нескончаемый опыт, мысленный эксперимент, над тем, как искать собственное начало. Над тем, что произойдёт, если предположить, что есть путь обратно, в плотиновское единение.
Что, любопытствую я, им известно о Плотине?
И чуть дальше:
Но что им известно о плотине, о которой однажды говорил, о той, неимоверно смешной, когда сгрести подошвами талый снег и собрать его таким образом, чтобы препятствовал течению воды, следующей температуре окружающего воздуха.
В истоке – истоке всего, не только языка – не отличить Плотина от плотины, они окажутся не разделены, так же однородны, как снег и вода. Оттого и смешна плотина: снегом можно остановить течение воды в реке, а ведь у снега и воды одно начало, вся разница межу ними – в погоде. Снег это зимняя вода. Но по возвращении в исток, не только снег и вода окажутся неразличимы.
“никогда нельзя представить отсутствие пространства”. Я могу. Но тогда исчезает смысл “я” и “ты”.
В истоке “я” и “ты” отличаются не больше, чем плотина и Плотин, даже менее. Все “ты”, к которым обращается поэзия Аркадия Драгомощенко, это лишь одно “ты”, интимность прикосновения к которому превосходит эротику: не потому, что эротике не придаётся смысла, а потому, что “ты” – изначально – содержит и “я”. Ты и я дышим одним воздухом и различаем пространство. Но различие между “ты” и “я” стирается куда раньше, чем различие между пространством и его отсутствием, потому не так уж мы и далеки. Как бы велико ни было пространство, разделяющее нас, разница между “я” – или “ты” – и пространством несравненно больше, чем разница между “я” и “ты”. Потому на пути обратно в исток “я” и “ты” встретятся раньше начала. На берегах реки, в которой сквозь зимний снег течёт весенняя вода.
Отматывание мира явлений совершается не одним шагом, а в некоем обратном порядке. Совершенно не обязательно этот порядок должен соответствовать порядку, в котором мир создавался (да и известен ли порядок мира наверняка?) Это как считать с конца к началу, заодно разлагая саму систему отсчёта: с какого-то момента уже не знаешь точно, какое число идёт следующим. В какой-то момент этого обратного счёта окажется, что разделение между “я” и “ты” вдруг исчезло. Когда пространство начинает разлагаться, теряется смысл разделения материй, предметов:
Такая стеклянная поверхность, очень прочная,
очень стеклянная, как деревянная Свойства стекла и дерева оказываются одинаковы, взаимозаменимы. Сквозь предметы проступает тот самый принцип устройства мира, которого всеми силами пытается избежать любой толкователь реальности: всё во всём. Если всё во всём – то и объяснять ничего не остаётся, а значит, всякий разговор теряет смысл. Эту самую умалчиваемую и самую очевидную истину редко кто решается произнести вслух.
Что остаётся?
Разъеденная присутствием фотография, ветер стрижей,
сор в глазах? Лишь только счёт мелких богов,
семенами павших к разрозненным пальцам.
Боги не просто уходят, они, съёживаясь, в конце концов сворачиваются обратно в собственные семена. Проектирование мира наоборот, назад к истоку – опыт поэзии, стремящейся не достать словом до опустевшего неба, а вернуться к собственной точке отсчёта. Можно ли сказать такое слово, чтобы оно, будучи сказанным, отменило само себя, само себя вернуло в то нераскрытое семя, из которого произошло? С рациональной точки зрения, нет. Но разве речь о рациональности?
Не сказать, но сказать,
не себе, а дальше.
Это не по зубам мёртвым.
Поэзия – дело живых, тех, кто дышит. Это разговор, продолжающийся, пока есть воздух. Тихая, вовсе беспафосная смелость поэзии Драгомощенко слышна только шёпотом там, где “я” уступает место пустеющему миру, из которого постепенно улетучивается воздух. Среди прорех пространства легче нащупать кого-то, и почти неважно, “я” это, или “ты”.
На берегах исключённой реки, это там, где уже нет пространства и места, но ещё есть погода. И у поэта, как издревле – снег во рту.